ПЕСНЯРЫ.com - Статья: Владимир Рылатко Человек судьбы (ВИА "Песняры")

Шел 1985 год. Это было время особой заинтересованности в дру­жественных отношениях с Индией. По линии Госконцерта СССР тогда еще ВИА «Песняры» готовились к своим первым гастролям в эту стра­ну, в которой никто, как нам казалось, не знал, что существует такой феномен, как ансамбль «Песняры», благодаря которому в то время

произошел своеобразный прорыв белорусской песни, белорусского язы­ка в мировое пространство, что появилась новая волна синтеза демо­кратической культуры, позже названной поп-культурой,— как ответ на усложненность джаза, своеобразный вызов ему. Готовились к поездке ответственно, не ведая, что нас там ждет.

Когда сошли с трапа самолета, нас встретил советник по культуре Посольства СССР в Индии. Этот человек испытывал огромное удоволь­ствие оттого, что увидел живую легенду на расстоянии двух шагов. Я запомнил две необычные фразы, произнесенные советником: «Потей­те на здоровье!» и «Ничего не принимайте без виски...». Дело в том, что, по старой английской традиции, перед каждым приемом пищи в Индии европейцы обычно полоскали рот виски. Мулявин пошутил, воскликнув: «Господи, наконец-то я приехал в хорошую страну!» Сло­вом, встреча нам понравилась, и мы отправились в гостиницу.

У Мулявина, хотя он и родился под знаком Козерога, была одна привычка, которую я мог бы назвать кошачьей: к каждому концерту он готовился, как к прыжку. Он как бы замирал, успокаивался, казалось, ни о чем не думал, пребывая в состоянии своеобразной нирваны. Он собирался физически, концентрируясь внутри себя. И в результате, чуть поменяв программу, выходил на сцену. Главное для него в концертной жизни — так выстроить программу, чтобы публика всегда понимала, ради чего он выходит на сцену. Мулявин никогда не позволял себе и мысли о том, что публика — дура, что если сегодня она чего-то не поняла, то со временем поймет, и так далее. Володя прекрасно понимал, что ЕГО время — это время СЕГОДНЯ, СЕЙЧАС разговаривать с людьми.

Все это подтвердилось и в Индии. А ведь, напомню, он приехал в страну, где никто не только не слышал о Мулявине, но и знать не знал, что в СССР существуют какие-то новые стилевые направления в музыке.

И вот первый концерт. Надо сказать, что восточная публика прихо­дит на концерты прежде всего как на зрелище. У нас же, европейцев, наоборот: складываются доверительные взаимоотношения с публи­кой — значит, все в порядке. Именно это противоречие ощущалось в первом отделении концерта. И тогда Мулявин догадался, что нужно делать. Он сказал ударнику Александру Демешко: «Старик, играй свое соло ровно в два раза дольше!» И Демешко начинает играть. У него тогда еще были такие стильные «фирменные» приемчики, которые для публики являлись новинкой. Словом, от пианиссимо в болеро он выхо­дит на мощное крещендо, и ритмически воспитанная индийская пуб­лика приходит в бешеный восторг!

Ну, а потом Мулявин сделал для себя еще одно открытие. Он совершенно не ожидал, что индусы так любят высокие голоса. Пара­докс, но ведь белорусским стилем стали называть именно то, на что опирался Мулявин в своей новации: он подбирал в свою команду

вокалистов с высокими голосами, и только у него одного был густой, неповторимо яркий баритональный тенор. Где Мулявин не солировал сам, он старался свой тембр как бы упростить, приглушить в ансамбле.

Но что произошло в Индии? Тогдашний солист-вокалист «Песня-ров» Игорь Пеня был в изумительной форме, и брал он просто потря­сающе высокие ноты. После концерта он едва спасся от восхищенных почитательниц его голоса, которые мчались за ним по лестницам буквально толпой, и Мулявину приходилось прятать его, запирая в номере гостиницы. Никто не ожидал такого грандиозного успеха!

Словом, Индия началась для нас с неких странных открытий и непростого приспособления к экзотической ментальное™ индусов. Конечно же, Мулявин прекрасно знал европейскую, российскую, аме­риканскую публику, но он не мог предположить, что его ждало в Индии. И, насколько я понял, гастрольная программа была скорректи­рована им,— как говорится, по ходу действия в ней все переменилось: Мулявин очень хорошо почувствовал дух восточной публики.

Вспоминается и такое, что, на мой взгляд, невозможно когда-либо еще раз пережить. Это случилось в огромном зале советского Посоль­ства в Дели. Представьте себе картину: зал «упакован» зрителями в три яруса, дети сидят на спинах у отцов, на коленях, на руках, так что действительно яблоку негде упасть. И тут Володя сказал замечательную речь: где бы мы ни были, мы свои — только у своих, а все время быть у чужих может быть даже и неинтересно; сегодня для нас очень дорогая встреча, и я знаю, что мы сейчас все вместе... прольем слезу.

Ощущение, которое наполнило зал, передать невозможно. «Песня-ры» тогда запели песню Вениамина Баснера «Березовый сок». Пели очень тихо и очень красиво. Я сидел в том ряду, где размещалась вся дипломатическая элита: послы, их жены и дети, молодежь, в том числе наши соотечественники. И то, что сказал Мулявин, произошло. Это был всеобщий большой плач. Как подобное может повториться?! Начи­наешь понимать этих людей, у которых дома остались «куски» живой жизни, земли и всего остального. И среди всего этого дорогого для них есть еще очень дорогое: тот мощный духовный посыл, который вло­жил в слова Владимир Мулявин. Таким духовным зарядом наполнял свое искусство и Владимир Высоцкий. Но их, таких вот Владимиров, было немного. И когда умер тот же Высоцкий, все люди приподнялись на цыпочки для того, чтобы встать на колени...

Подобное ощущение — безгранично дорогое, смысловое, не шля-герное — не примитивный попсовый успех. Оно проявляется только тогда, когда в сущностном воплощении музыкальной драматургии при­сутствует настоящий человек-легенда, но не идол, которого мы иногда обстругиваем и искусственно «пришиваем» к своим интересам, а по­том пляшем под его дудку. Мулявин — не идол, это поводырь, духовник.

В зале посольства все это стало очевидным. Там не было зеленого восторга, но было колоссальное духовное единство. Слава Богу; что тогда все хорошо завершилось и потолок не рухнул от оваций. Когда мы оттуда уходили, я сам был переполнен, говоря высоким штилем, чувством святой причастности к тому, как на глазах сотворилось великое чудо...

Так начинались гастроли «Песняров» в Индии, и в этом необычном вояже проявились как бы две стороны зрительской аудитории. С одной стороны, это те, для кого творчество «Песняров» — не просто легенда, а средство постижения истоков бытия. С другой — люди с незнакомой ментальностью, которые искренне желают понять, кто же они, эти белорусы, жители другого края земли.

И хотя многие индусы кое-что слышали о Беларуси, очень хорошо к ней относились, тем не менее душу белорусской нации они чуть больше постигли через «Песняров».

Собственно, и мы открывали для себя Индию: во время концертов в Дели, Калькутте, Бангалоре, Тривандруме, других городах великой страны. И даже тогда, когда, скажем, в школе йогов общались на ломаном английском, мы прекрасно понимали друг друга. Наше «про­никновение» на эту землю, разумеется, не ограничивалось только при­ватными встречами и концертами. Мы увидели не только резкие, иногда просто разительные контрасты жизни и быта индийских городов. Мы увидели сказочную древнюю архитектуру и скульптурную пластику. На берегу реки Джамна мы с Володей подолгу стояли молча перед пятику-польным мавзолеем Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам, не в силах выразить свое восхищение его беломраморной красотой и инк­рустацией из самоцветов. Мы познакомились с великой индуистской мифологией Махабхараты и Рамаяны и с великой мудростью филосо­фии, которую постичь не так просто. Один мудрец-индус однажды сказал нам с Володей, что они, дескать, «все взяли» у нас, славян. «Только смахните пыль с вашей памяти...» Эта фраза запала в душу Владимира Георгиевича. Действительно, мы чуть-чуть замотали нашу память, забросили ее, как листок бумаги, в последний ящик. Через десять лет достали этот листок — а он оказался самым важным. И именно здесь у меня появилось такое странное ощущение, что Володя ждал этой встречи с Индией десять лет — ровно столько ирошло со дня его первого триумфа в Москве. Да, у него было очень сильное духовное ощущение бытия, несмотря на то, что ему приходилось преодолевать в жизни бесконечно много психологических, нравствен­ных и физических преград.

Запомнилась одна пресс-конференция, на которой Володя сделал для себя важное открытие. Выступавший там крупный индийский искусство­вед затронул очень важную для индийской культуры проблему. Он конста­тировал тревожный факт разрушения национальной традиционной му-

зыки. С горечью отмстил, что если его народ потеряет ту исконную, корневую, первозданную культуру, что пришла от кормилицы-земли, то он, народ, потеряет себя как нацию. Кроме всего прочего он имел в виду и современное состояние такого важного пласта индийской культуры, как киномузыка, являющаяся неотъемлемой частью фольклора.

По большому счету, фольклор — не просто мотив, не просто свое­образная музыкальная интонация. Фольклор — это всегда колоссальная самоотдача, это совершенно иное мироощущение человека, это. если хотите, разговор на равных с богами, с силами природы, разговор с прошлым и настоящим. Фольклор связан с неким мистическим ощу­щением пения, с состоянием особой певческой исполнительской куль­туры, внутренней экзальтации духа, способного, скажем, вызвать дождь или попросить солнце взойти еще раз.

И что нас особенно поразило: этому искусствоведу было весьма интересно узнать, почему «Песняры», почему белорусская песня в их интерпретации достигли такого высокого уровня в то время, как, на­пример, русская песня в чем-то уже, так сказать, чуть-чуть зашлифова-лась, чуть-чуть залакировалась, покрылась некой патиной. А белорус­ская песня оказалась нетронутой. Она как жила, так и живет. Наверное, есть какая-то непознанная закономерность в том, что именно Влади­мир Мулявин первым «вошел» в эту чистую, лазурную, изумительную народную реку-песню, органично придав ей новую современную рит­мику, которая и помогла ему раскрыть свой, собственный, голос. Ведь именно тогда появилось такое понятие, как фолк-рок, создателями которого и явились «Песняры». И не потому, что фолк-рок стал как бы основой, фундаментом репертуара ансамбля, а потому, что их духов­ное пение органично и принципиально вошло в новые, ритмически разработанные современные формы.

Вот на той пресс-конференции и говорили, почему и как на осно­ве этого синтеза возникло такое явление, как Владимир Мулявин. Кста­ти, замечу, что в нашем искусствоведении подобного анализа до этого никто не делал. Если сказать коротко, то именно Индия, где нацио­нальные традиции и современный мир существуют в жутком противо­речии, на контрастах, дала возможность Мулявину почувствовать свой необычайный успех благодаря не только аплодисментам, а и призна­нию, что ему удалось гармонично соединить в своем творчестве, каза­лось бы, несоединимое: фольклор и современные ритмы. Легко сказать «удалось» — для этого надо быть гением от природы!

Вообще говоря, Володя в Индии чувствовал себя очень хорошо: его окружали добрые люди, в том числе друзья-журналисты из «Известий» и сотрудники дипкорпуса, вокруг царила атмосфера искренней любви к нему; он — что удивительно — очень много смеялся, нежился на солнышке, угощался всякими вкусностями, словом, готов был летать!

Однажды, когда мы уезжали из Индии, я услышал от Володи такую проникновенную фразу: «Если бы прямо сейчас представилась возмож­ность вернуться — я бы пошел пешком...» Впрочем, он был человеком Судьбы — никуда не торопился, никогда не шел ва-банк, считал, что все в этом мире предопределено и выиграть у Судьбы хотя бы пять минут — невозможно: если что суждено — то так и будет. Кстати, это свойство всех божьих избранников...

Мулявин был цельным человеком во всем, в том числе и в работе над репертуаром. Кого бы он ни брал в соавторы — Купалу или Богда­новича, Маяковского или поэтов Великой Отечественной, Кулешова или Танка,— он все пропускал через себя, пронзительно и с болью. И в то же время он никогда никому не раскрывал свои проекты и замыслы до конца, пока «внутри себя» не «пропевал» свои песни. Он прекрасно понимал, что искусство требует Красоты целиком. И никаких там поло­винок, четвертинок, кусочков. Он, как талантливый человек, лучше дру­гих знал, что настоящее искусство не терпит несовершенства. И потом)7 все его замыслы зрели у него до победного конца. И только затем он отдавал их на реализацию своим помощникам-единомышленникам.

Когда Мулявин приступил к работе над спектаклем «Во весь голос» на стихи Маяковского, я спросил его: «Почему вдруг Маяковский?» Согласитесь, затея неожиданная. А он ответил, что для него автор «Облака в штанах-» не тот, с громким голосом «горлана, главаря», кото­рого мы «проходили» в школе, а тот, который похож на всех нас. Обыкновенный, земной, умевший, как и мы, любить и ненавидеть, мужественный и слабый. Выдающийся лирик, тонкий и проникновен­ный. Не только трибун. Человек, познавший горечь страданий и разоча­рований. И в то же время это была масштабная фигура, стремившаяся искренне воспеть свое время через боль и плач, но оказавшаяся жертвой этого времени. Мы жили тогда в переходное время — время консерва­тизма в духовной и социальной жизни, и, видно, не случайно Мулявин выбрал для себя Маяковского, поэта-подрывника, который все взрывал...

Кстати, благодаря Мулявину я стал читать Маяковского по-иному и воспринимать его по-новому — совсем не так, как нас учили в школе... Что касается самой программы, очень сложной по замыслу и воплоще­нию, то, на мой взгляд, она не совсем удалась Володе, что, впрочем, он и сам признавал. Хотя Александра Пахмутова считала ее достижением в музыкальном творчестве Мулявина...

Мне пришлось много общаться с Володей в разных ситуациях: и на официальном уровне, и в личных дружеских беседах. Это был неординарный человек, в нем постоянно бурлила какая-то сложная внутренняя работа, и вытащить из него что-нибудь сокровенное, сугу­бо личное было не так-то просто. Это понимали все, кто его окружал, с кем он работал; понимали, с кем имеют дело.

О Володе можно рассказывать бесконечно много, но остановлюсь только на двух эпизодах, связанных с работой над программами «Через всю войну» и «Вянок».

Музыкальная программа «Через всю войну», как и «Во весь голос», рождалась непросто. Но на этот раз Мулявину пришлось преодолевать не только барьеры художественного совета, поначалу увидевшего в программе «антиэстетику» в изображении Великой Отечественной вой­ны, но и не очень позитивное мнение общественной комиссии вете­ранского корпуса. Правда, некоторые ветераны войны готовы были все простить Мулявину только за одну пронзительную музыкальную фразу, введенную им в контекст песни «Возвращение». Эта фраза как бы заменяла припев легендарной песни со словами: «...Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» и звучала в исполнении Мулявина и «Песняров» как «ля-ля-ля — ля-ля-ля...». Володя эти слова вслух не пел, но буквально все ветераны в зале пели, громко, вдохно­венно, неистово. А как же иначе? С отчаянным криком «За Родину! За Сталина!» они из окопов и траншей поднимались в яростную атаку, и тут, как говорится, ни убавить ни прибавить. Так было...

Мулявин брал стихи тех фронтовых поэтов, которые умели вскры­вать боль и вскрывать раны, оставшиеся до конца незарубцованными у тех, кто выжил. Приступая к работе над программой, он хорошо знал, какая память сегодня живет в ветеранской душе, понимал, что невоз­можно из нее, этой памяти, вычеркнуть то самое святое, с чем они шли по долгим верстам войны. И что невозможно затмить парадным блеском ту окопную, трагическую и неизбывную правду войны.

В этой же программе была одна замечательная мулявинская песня на стихи Семена Гудзенко «Перед атакой», в финале которой звучали такие слова: «Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». И вот, прослушав на художественном совете эту песню, один уважаемый генерал обра­тился к Мулявину: «Владимир Георгиевич, тут что-то не то: пе мог советский солдат выковыривать вражескую кровь из-под своих ногтей. Такого не могло быть...» Кто знает — было такое или не было. Но, помню, Мулявин так ответил: «Извините меня, товарищ генерал, что невольно заставил вас вспомнить войну. Но того парня, фронтовика, который написал эти стихи еще в 42-м, нет в живых. Он умер спустя восемь лет после Победы. И потому не могу поправить текст поэта, сам же он уже это сделать не сможет...»

А теперь несколько слов о мулявинской программе «Вянок», посвя­щенной 100-летию со дня рождения Максима Богдановича. Премьера должна была состояться в Нью-Йорке, в зале библиотеки ООН. К ней подходили со всей ответственностью. Одно дело, когда ее слушают белорусы,— для них Богданович «свой», близкий человек и поэт. А тут переполненный зал «чужих», совершенно разных людей, в том числе

послов и иже с ними, воспитанных в строгих «дипломатических» тради­циях и соответствующих вкусах. Но я был поражен: за неимением мест многим уважаемым господам в бабочках пришлось сидеть на ступень­ках, чтобы впервые услышать Богдановича в исполнении «Песняров»!

Убежден, что многое из того, что написал Мулявин для этой песен-но-инструментальной композиции в аранжировке Олега Молчана, бес­смертно. Я имею в виду «Ой, чаму я стау паэтам», «Лявонiха», «Слуцкiя ткачыхi», «На чужыне», «Краю мой родны...» и др.

Словом, это была потрясающая премьера. И началась она в стран­ной гробовой тишине в зале. Замечу, что Мулявин в своем творчестве никогда и ничего не связывал, не выстраивал искусственно, но, тем не менее, в этом спектакле, начиная от эмоционального и темпового ряда и кончая собственно драматургией, он так все точно продумал, выверил (может, интуитивно?), будто пользовался математической линейкой. И когда в «золотой середине» спектакля эмоциональный накал достиг апо­гея — зал вдруг «рухнул» и взорвался нескончаемыми аплодисментами.

Казалось бы, всем понятно, что у каждого жанра свои правила, свои границы, свои особенности. Но тут вдруг, как бы неожиданно, вопреки всем законам жанра, рождается композиция бетховенского толка! Впрочем, ничего удивительного: судьба Мулявина во многом была схожа с судьбой автора «Апассионаты». Мулявин, как и Бетховен, всегда был признан, но не до конца понят. И всегда впереди, но впереди на полет камня из толпы, который всегда до него долетал. Такова была его композиторская судьба. И тут я хотел бы выделить два самых важных момента этой судьбы.

Во-первых, Мулявин — это неповторимые тембр голоса и манера исполнения. Это истинный славянский бард, блестящий импровиза­тор. Сколько еще может родиться «Песняров»? Да хоть тысячи! И дай Бог, чтобы они рождались и достойно несли это название. Это не страшно, не трагично. Но неповторимость Мулявина состоит именно в том, что такого тембра, который имел ансамбль вместе с ним, со­здать уже невозможно. Нужно иметь еще одного такого Мулявина, если, говоря образно, клонировать его голос.

Поэтому все последователи Мулявина должны идти вперед, должны создавать музыку, опираясь на традиции, на самые существенные духовные основы, на то лучшее, что удавалось создателю «Песняров», на то, что не предавалось, что бьию у него главным ориентиром — Красота и Честь. Не случайно песня «Честь имею» была одной из любимых в его репертуаре.

И второй момент. Мулявин — абсолютно уникальный композитор. Сегодня можно взять и пропеть сотни мелодий лучших советских композиторов. Но как только мы слышим то, что написал Мулявин,— где-то ассиметрично, с необычными поворотами, неожиданными оста­новками, игрой темпоритмами — мы его сразу отличаем. Такая «узна­ваемость» дается Богом только очень талантливому человеку. Навер-

ное, Володя не помнил все свои бесчисленные мелодии — в процессе создания он их никогда и никому не показывал. И они уходили... А показывал только то, что соответствовало, на его взгляд, той един­ственной искре, которая вдруг у него высекалась и превращалась в костер огромной эмоциональной силы. И тогда пламя этого костра обогревало и нас, его благодарных слушателей и зрителей.

У Мулявииа не было собственно песен, баллад, кантат, рок-опер в «чистом» виде. Его произведения впитывали в себя черты всех этих жанров, он как бы брал отовсюду но «чуть-чуть». Так родился новый стиль, мулявинский стиль. Он шагнул из советского песенного творче­ства в новые ритмы рок-музыки, в пространство, рожденное «Битлза-ми». Кстати говоря, Володя очень любил классическую рок-музыку и мог слушать ее бесконечно. Он любил ее изысканность, неповтори­мую пластику, однако не остановился в своем творчестве только на этом: он опирался сразу на все, начиная от полузабытых традиций фольклора и кончая ультрасовременными изысками.

Если визуализировать его искусство, то мулявинскую музыку мож­но сравнить с незаконченными скульптурными шедеврами неистово­го Микеланджело в капелле Медичи во флорентийской церкви Сан-Лоренцо. Я имею в виду мраморные аллегории «Вечер», «День», «Мадон­на с младенцем», а также незавершенные луврские скульптуры рабов и эрмитажную фигуру сидящего мальчика для надгробия Медичи. Что в них поразительно? В этих недосказанных работах хранится удиви­тельная тайна Гения — безумная красота, в которой воплотился совер­шенно современный образ Жизни. Эти скульптуры как бы вырываются из каменного хаоса на волю, чтобы напомнить нам, что все мы, грешные, вернемся в этот хаос. Откуда вышли — туда и придем. Но сила наша в том, что мы всегда из него можем вырваться.

Музыка Владимира Мулявина, как и микеланджеловская пластика, рвет­ся в новый стиль, создавая мощную неповторимую силу притяжения.